Главная » 2013 » Март » 13 » Предания о дописьменной эпохе в истории славянск
04:51
 

Предания о дописьменной эпохе в истории славянск

Предания о дописьменной эпохе в истории славянской культуры XI-XV вв. Алексеев Сергей Викторович

Диссертация - 15у.е., доставка 10 минут, круглосуточно, без выходных и праздников

Автореферат - 6 у.е., доставка 1-3 часа, с 10-19 (Московское время), кроме воскресенья

Алексеев Сергей Викторович. Предания о дописьменной эпохе в истории славянской культуры XI-XV вв. : Дис. ... д-ра ист. наук : 24.00.01 Москва, 2006 406 с. РГБ ОД, 71:06-7/51

Содержание к диссертации

Введение

РАЗДЕЛ 1. ЮЖНОСЛАВЯНСКИЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ СОЧИНЕНИЯ 48

Глава 1. Сказание исаие пророка («болгарская апокрифическая летопись») 53

Глава 2. Летописные заметки при болгарском переводе хроники Константина Манассии 81

Глава 3. «летопись попа дуклянина» («барский родослов») 94

Раздел 2..Русские летописи 181

Глава 1. Киевский начальный свод 182

Глава 2. Повесть временных лет 218

Глава 3. Памятники новгородского летописания 325

Глава 4. Киевская летопись в труде яна длугоша 335

Заключение 373

Список использованных источников и литературы 389

Введение к работе

История складывания славянской государственности и цивилизации, формирования письменной славянской культуры, распространения христианства в славянском мире давно находится в центре неослабевающего исследовательского внимания. Эти стороны более обширной проблематики, связанной с происхождением и ранней историей славянских народов, затрагиваются в большом числе обобщающих и частных работ отечественных и зарубежных авторов. Проблематика рассматривается с позиций культурологии, истории, филологии, во всем многообразии своих общеисторических, культурно-исторических, источниковедческих и иных аспектов. Особое место занимают, без сомнения, фундаментальные труды прошлого - начала нынешнего века, - единственный опыт максимально возможного охвата всех доступных в то время источников - принадлежавшие

1

П. Шафарику и Л. Нидерле . Можно назвать целый ряд обобщающих исследований и за XX столетие. Вместе с тем, работу исследователей славянских древностей затрудняет относительный недостаток источников и трудности в их истолковании. Трудности эти усиливаются недостаточной проясненностью и дискуссионностыо отдельных вопросов, имеющих, однако, и самостоятельное историко-культурное значение — степень и формы отражения исторической реальности в устной традиции древних славян, эволюция и жанровая структура этой традиции, формы ее преломления в ранних письменных источниках.

В рамках обобщения известных науке данных по истории славянства «догосударственного» периода одной из важнейших задач является по возможности широкий анализ воззрений на дописьменную эпоху, сложившихся в славянской средневековой культуре — с точки зрения их происхождения, истории складывания, идейной и религиозной направленно-

сти. В рамках этого следует проанализировать генезис, прослеживаемую историю бытования, направленность эволюции устной исторической традиции древних славян и выявить особенности адаптации этой традиции к письменной христианской культуре возникших в средние века новых славянских государств. Эту научную проблему мы предполагаем в меру своих возможностей разрешить в настоящей работе.

В условиях идущих в настоящее время споров о месте и роли устной традиции в дописьменной и раннеписьменной культуре, о культурном и общеисторическом значении принятия христианства славянскими народами, а также активной работы по кодификации и комментированию имеющихся у нас данных по ранней славянской истории, тема настоящего исследования представляется весьма актуальной. Рассматривается один из важнейших аспектов естественной трансформации культуры на переходе от поздней первобытности («варварства») к «цивилизации», на этапе вхождения крупной этнической общности в трансэтническое христианское цивилизационное поле. При этом осознание своего дохристианского и до-цивилизационного прошлого в рамках новых культурных парадигм, несомненно, являлось важнейшим элементом описываемой трансформации. Исследование соответствующей тематики, пусть на частном славянском примере, представляет большую важность не только для истории, но и для теории культуры, предоставляя ценный эмпирический материал.

Изучение устной традиции, связанной с историей ранней государственности, довольно часто оказывалось в плену утилитарного подхода, когда значимость традиции оценивалась исключительно или почти исключительно с точки зрения ее конкретно-исторической и социокультурной достоверности. С другой стороны, исследование устной традиции, фольклора как исторического источника очень часто противопоставляется исследованию его как памятника культуры. Прямо или подспудно эти подходы рассматриваются нередко как взаимоисключающие. Соответственно, методо-

логия научного анализа устной исторической традиции уже с XIX в. рассматривалась в контексте споров о ее значении в качестве исторического источника. Соотношение историко-культурной значимости памятников фольклора (в общем, сомнений не вызывавшей), и места их как источника по конкретной истории описываемого в них времени далеко не сразу было оценено адекватно. Дискуссии по этим проблемам идут в истории и филологии и по сей день. Между тем, высказанные в этой связи оценки однозначно распространяются не только на фольклор, реально известную благодаря собирателям нового времени традицию народную, но и на традицию раннеписьменную, которая в древнейших своих повествовательных частях не может не восходить к данным именно устного предания.

На волне идеализации гиперкритического подхода к историческим источникам на заре позитивной науки XIX в. устная традиция (и соответственно опирающаяся на нее раннеисторическая) рассматривалась, прежде всего, как источник по истории культуры и исторического мировоззрения времени фиксации, и лишь отчасти — как малодостоверное припоминание о событиях описываемого времени. В качестве обоснования такого подхода приводились временная дистанция между временем фиксации и описываемыми событиями, уже осознаваемая исследователями специфика отражения действительности в фольклорных произведениях, субъективный характер передачи ими информации. При этом следует отметить, что формы преломления устной традиции в письменной литературе, генезис самой традиции оставались за пределами научного интереса историков и источ-никоведов; развитие же собственно историко-культурного познания только начиналось.

В научной фольклористике XIX в. преобладали две основных научных школы — «мифологическая» и школа заимствований. Их значение в развитии науки о фольклоре трудно переоценить. Именно их представителям принадлежат заслуги создания фольклористики как науки, начала ис-

следований в области сравнительной мифологии и фольклористики, межэтнических контактов в области фольклорной традиции. Все это создавало базу для историко-культурных исследований в области фольклора, которым, собственно, ученые этих школ и положили начало.

Но вместе с тем представители мифологической школы (Я. Гримм, А. Н. Афанасьев и др.) явились невольными создателями ряда серьезных заблуждений. Они исповедовали взгляд едва ли не на всех фольклорных персонажей как на «спущенных с небес» персонажей высшей мифологии. Это, в свою очередь, отводило от постановки вопроса о таких жанрах фольклора, как предание и эпос, как жанров исторического характера, от важной проблемы преломления в них реального исторического факта. Фольклорный материал весьма скупо использовался даже как историко-культурный источник. По сути, его возможности сводились к основаниям для конструирования, нередко в романтическом духе, национальных мифологий. Вопрос об исторических корнях фольклора затрагивался мифоло-гистами лишь в малой степени. Однако все-таки сама постановка вопроса о древних корнях фольклора закладывало основания для должной его историко-культурной оценки. К тому же многие выводы мифологистов об отражении древней мифологии и обрядности в фольклорной традиции разных народов в итоге выдержали проверку временем.

Приверженцы теории заимствований (миграционной — Т. Бенфей, Ф. И. Буслаев и др.) видели в «универсальных схемах» фольклорных произведений следы межэтнических контактов, ведших к заимствованиям в фольклоре. Другие исследователи возводили «универсальные схемы» к общим мифологическим и фольклорным прототипам. Их труды положили начало сравнительному анализу фольклорных произведений разных народов и разработкам в области сравнительной мифологии и отчасти сравнительной этнографии. Однако вопрос об исторических корнях фольклора у них также был слабо разработан.

Реакцией на воззрения традиционной фольклористики и исторической науки на произведения фольклора явился расцвет на рубеже XIX — XX вв. так называемой исторической школы (А. Хойслер, В. Ф. Миллер и др.), являвшейся с тех пор основным оппонентом школы мифологической. Историки и литературоведы, ставшие основоположниками исторической школы, выдвинули идеи доверия к данным фольклора (тем более зафиксированного еще в средние века) при реконструкции конкретной истории, непосредственного отражения в произведениях фольклора реалий социальной и политической истории.

Постановка и положительная разработка истористами вопроса о фольклоре как историческом источнике, как материале для «большой» истории, несомненно, имело большое значение. Но подход «истористов» практически с самого начала был дискредитирован рядом негативных явлений — утилитаристским подходом к фольклору, нередко фактическим отрицанием его очевидных мифологических корней, вольностью и натянутостью многих «романтических построений», отчасти восходивших еще к допозитивистской историографии. Нецелесообразным являлось и нередкое привлечение как источников по конкретной политической истории фольклорных текстов, несущих иную социокультурную функцию (например, сказок), поиск у таких текстов конкретной исторической «основы». В целом главной ошибкой родоначальников «исторической школы» (может быть, за исключением А. Хойслера и его последователей) являлась фактическая подмена проблемы истории устной традиции проблемой ее привлечения в качестве исторического источника. Тем самым важнейший общенаучный вопрос искусственно заключался в жестко ограниченные рамки источниковедения, что, в свою очередь, неизбежно заводило в тупик перспективную, в принципе, дискуссию с филологами, в том числе фольклористами, придерживавшимися «мифологистских» воззрений.

В то же время на волне интереса к историческим корням фольклора началось исследование многих ранее недооцениваемых памятников устной и раннеписьменной исторической традиции. Именно в то время появляются выделявшиеся взвешенностью и обоснованностью труды А. А. Шахматова3 и А. Хойслера4, глубоко и объективно проанализировавших содержание соответственно восточнославянской и германо-скандинавской ран-неписьменных исторических традиций, основанных в конечном счете на данных традиции устной. При этом были сделаны важные выводы о характере отражающейся в раннеписьменных источниках традиции как преимущественно «дружинной» по происхождению, намечен концепт ее адаптации-переосмысления в памятниках христианской исторической мысли.

За прошедшие десятилетия далеко вперед ушли и исследование фольклора, и изучение его взаимодействия с раннеписьменной традицией. Большинству исследователей уже вполне ясно, что фольклор отражает не только культурную, но и социальную реальность времени более раннего, чем время его фиксации. Соответственно, он должен использоваться как историко-культурный и исторический источник не только по времени записи или документированного бытования. Источником по социальной истории минувшего времени фольклор является независимо от жанровой принадлежности. Большое значение придавалось фольклору как историческому источнику в трудах представителей школы «Анналов». Этому способствовало общее расширение смысла традиционного понятия «исторический источник» основоположниками школы Л. Февром и М. Блоком.5 В отечественной историографии в этой связи нельзя не отметить большое значение теоретических работ С. О. Шмидта.6 В современной западноевропейской науке оживленно обсуждается место «устной истории» в культуре средневекового христианского Запада, особенности восприятия реальности в устной традиции, взаимоотношения «сказанного» и «написанного» слова.7

Принципиальное признание широких исторических корней фольклора, возможной связи его «исторических» жанров не только с мифологемами, но и с конкретным фактом, открывает более широкие перспективы для исследования проблематики. С другой стороны, жанры фольклора, призванные, по представлениям самих носителей устной традиции, сохранять представления о конкретной истории, по-прежнему остаются во многом объектом дебатов между «мифологистами» и «истористами». В центре дискуссии по-прежнему проблема более источниковедческого характера — применимость материала в качестве источника для воссоздания реалий описываемых времен. Во второй половине XX в., следует отметить, дискуссия стала гораздо плодотворнее, а позиции сторон во многом сблизились. Так, продолжавший многие традиции мифологической школы В. Я. Пропп продемонстрировал значение русских сказок как социально-исторического и культурно-исторического источника.8

Предметом наиболее ожесточенных дискуссий стали >памятники классического героического эпоса, в котором истористы были склонны видеть едва ли не устную хронику наподобие исторического предания, а некоторые мифологисты подчас отрицали наличие какой бы то ни было исторической основы. В советской послевоенной науке позиции сторон (опять же, более умеренные, чем в начале дискуссии на рубеже веков) были представлены работами В. Я. Проппа9 и Б. А. Рыбакова.10 На протяжении всей дискуссии предпринимались попытки выработать компромиссную точку зрения, демонстрирующую сложный путь эволюции от исторического факта к эпическому сказанию.1 Эти попытки представляются более основательными, чем жесткое следование «мифологической» либо «исторической» позиции. Слабые стороны такой последовательности, вполне продемонстрированные и на позднем этапе дискуссий, были уже показаны выше. Положительные решения, приближающие к объективной истине, лежат, очевидно, за пределами подходов узких «школ». В данном

случае от специалиста требуется, с одной стороны, установление по возможности конкретных обстоятельств возникновения исследуемых сюжетов в их сохранившейся форме, с другой — реконструкция корней этих сюжетов, в том числе и религиозно-мифологических, и исторических.

Между тем, и в наше время преобладает в целом односторонняя критика одной из соперничавших «школ». Наиболее критичен в отечественной науке последних лет подход к исторической школе. Это связано, во-первых, с общим скептическим настроем по отношению к так называемой «официальной» медиевистике советского периода. Во-вторых, сказывается, конечно, и воздействие того тренда западной исторической науки, который расширительно трактуется как «постмодерн»: перенос внимания с конкретно-исторических фактов на их поливариантные интерпретации, выдвижение парадоксальных по отношению к традиции, подчас взаимоисключающих подходов с принципиальным отказом от поисков научной «истины». Автор же этих строк полагает возможным приближение к реконструкции былой действительности с помощью традиционных методов исторической и филологической науки.

Довольно негативной чертой, воздействовавшей на исследование устной народной традиции и особенно ее генезиса в СССР и странах Восточной Европы, при всех значительных достижениях особенно послевоенного периода, являлось жесткое настаивание не только на «народном» характере (что не вызывает сомнений), но и на исключительно «народном» генезисе всех или почти всех памятников фольклора. Тем самым сужалось поле возможного исследования в области явно существовавшей (памятники наподобие западноевропейских эпических поэм или «Слова о полку Игореве») дружинно-аристократической устной традиции. Проблема же взаимодействия в живом бытовании фольклора разных социальных слоев, общих корней устной традиции на уровне эпохи племенного строя, выходила до последних советских десятилетий за пределы возможностей отече-

ственной науки. Заметное исключение в этой связи представляли ставшие классическими разработки В. П. Адриановой-Перетц.

Большое значение для изучения преданий и тесно связанных с ними ранних форм классического эпоса как исторических источников имели исследования в области устных исторических традиций стран Африки и Океании (труды П. Бака, Ж. Вансины13 и др.). В отечественной науке на африканском материале соответствующая тематика разрабатывалась, в частности, Е. С. Котляр.14 Была установлена немалая степень достоверности таких традиций, являвшихся фактически устной хроникой бесписьменных народов. Вместе с тем, на подобных устных преданиях в значительной степени сказывается мифологизм архаического мышления, отмечаемая подавляющим большинством исследователей специфика фольклора. Эти базовые выводы имели большое значение и для изучения раннеписьменных традиций Евразии, основывающихся на ранних фиксациях «устных хроник» того же типа. Нельзя, в то же время, не отметить, что по мере распространения традиции письменного историописания, устное предание неизбежно «вульгаризируется», превращается из официальной истории племени, общины, клана в полуанекдотическое занимательное повествование. Изменяются его и жанровые, и качественные характеристики. Соответственно с упомянутыми традициями бесписьменных народов, зафиксированными в новое время, мы должны типологически соотносить именно средневековые фиксации устных традиций, например, Северной и Восточной Европы, в том числе записи устных «хроник» древних славянских племенных общностей в славянских исторических сочинениях.

Следует еще раз отметить и следующее обстоятельство. Устное историческое предание, конечно, не является безусловно точным, равноценным письменному документу эпохи, отображением действительности. Мифологизм предания далеко не всегда следствие позднейших наслоений — ведь мифологические образы составляли для человека дописьменной, и

не только дописьменной эпохи неотъемлемую часть эмпирической реальности. Другой важный момент — осмысление фактов реальной жизни уже в реконструируемом тексте-прообразе через призму определенных мировоззренческих и религиозно-мифологических архетипов. В сказаниях и преданиях эпохи «варварства» деяния реальных персонажей племенной и родовой истории преломляются через призму исконных представлений о духах и сверхъестественных эпонимах, а теперь и о богах, сводятся к складывавшимся тысячелетиями универсальным сюжетным схемам. Но это еще не вымысел, и преломление факта, его интерпретация не есть доказательство вымышленное самого факта и тем более связанного с ним лица. Еще отметим, что для первых историописателей подобная интерпретация реальных фактов характерна и там, где они основываются на современных событию записях. Следовательно, наличие «универсальных фольклорных схем» не разрывает связи между культурным памятником и лежащим в его основе реальным фактом. Однако миф и реальность «синкретически» переплетаются, как это было на скандинавском материале показано М. И. Стеблин-Каменским.

Разрабатывается типология и жанровая структура устных традиций эпохи племенного строя. В отечественной науке ей посвящен не потерявший своего значения обобщающий очерк Б. А. Фролова в вышедшем еще в 1988 г. фундаментальном издании.16 Архаической формой являются древнейшие племенные хроники (нередко сопровождающиеся для запоминания изобразительным материалом), бытующие у североазиатских и североамериканских племен. На следующем этапе (представленном в живом бытовании, прежде всего, океанийскими и бурятскими родовыми преданиями) стержнем бытования исторической традиции становится генеалогия конкретного рода, возводимая к мифологическим персонажам. Это приводит к «расщеплению» единой истории, отказу от складывающегося погодного счета времени в пользу поколенного и т. д. По мере совершенствования

самой традиции происходит специализация ее хранения в аристократической среде. На рубеже строительства ранней государственности мы можем наблюдать смещение акцентов в пользу возвеличения появляющихся правящих династий, в том числе через прямое искажение исторических и мифологических фактов. Подтверждение целому ряду из этих положений мы можем найти и при изучении славянской раннеписьменной традиции.

Возвращаясь к памятникам славянской исторической литературы средневековья, мы можем видеть, что в них нашли отражение памятники всех трех жанров, несущих в бесписьменной среде и отчасти позднее функцию сохранения исторической памяти. Это следующие жанры:

1. Дружинно-аристократическое предание о племенной и раннего-
сударственной истории (по В. П. Адриановой-Перетц — «родовые преда-

ния («устные летописи»)» ). Памятники этого жанра представляли собой официальную историю в дописьменный период, и позднее отчасти сосуществовали с письменной историей, постепенно преобразуясь в «родовые саги» отдельных знатных фамилий. Позднее они окончательно деградируют, дав начало жанру малодостоверных и призванных удовлетворять сословную кичливость родословных преданий дворянства.

2. «Простонародные» исторические предания, собственно «фоль
клорная» (по этимологии термина) устная традиция. У В. П. Адриановой-
Перетц — «предания, связанные с памятными местами»18. Предания тако
го рода могут быть достаточно достоверны в том, что касается истории се
мьи или общины. Но предания о «большой» истории, об известных лично
стях и событиях, если они не привязаны конкретно к локусу носителя тра
диции, малодостоверны и носят полуанекдотический характер. Однако
многие события общегосударственной истории сохранились в памяти на
рода благодаря именно привязке к определенному месту, к «родному
краю». Кроме того, в «простонародной» среде могут подолгу сохраняться
остатки умершей дружинно-аристократической устной традиции.

3. Героический эпос в поэтической форме, рождающийся изначально на стыке поэтизированного исторического предания и более древней ми-фоэпической традиции. Аналогами его в живом народном бытовании являются у русских — былины, у южных славян — юнацкие песни. На ранних стадиях такие народные эпические песни могли соприкасаться и испытывать влияние дружинной поэзии. В истоках своих на уровне еще догосу-дарственном и дописьменном, при отсутствии строгой социальной стратификации, эти жанры, вероятно, тождественны. Комплекс письменных свидетельств о русском эпическом герое Александре (Алеше) Поповиче19 дает уникальную возможность проследить эволюцию былинного сюжета от памятника дружинного эпоса XIV — XV вв. Сохранившееся в ранней записи «Описание об Александре Поповиче» с известной точностью отражает исторические реалии начала XIII столетия. Но они совершенно затерялись по мере погружения былины в народную толщу, где на смену им приходили мифоэпические темы и образы. Вместе с тем, этот конкретный пример, очевидно, не должен становится основой для безусловного приятия концепции аристократического происхождения эпоса в целом. Основываясь на предании, эпос, тем не менее, не может нести функции безусловно точного сохранения в памяти потомков событий этнической истории. Сохраняя наследство древнего мифологического и мифогероического сказания, он в каждой новой фазе бытования все более удаляется от первоначального предания, а «эпическое время» постепенно исключается из общих представлений о прошлом народа и страны, из истории.

Итак, памятники первого (но отчасти и третьего) жанра представляли собой официальную историю в условиях бесписьменного общества. Они, естественно, и ложились, как правило, в основу истории письменной, появляющейся у славян, по наиболее убедительным заключениям исследователей, в течение XI века. Однако вполне ясно, что источником для оригинальных сведений по древнейшей эпохе эта традиция могла служить

лишь в пору своего живого бытования, то есть до XV в. На Балканах уничтожение этнической государственности в ходе османского завоевания привело к тотальному уничтожению местной аристократии. Оформление единых Московского и Литовского государств создали неблагоприятные условия для сохранения традиций аристократической культуры древних центров Руси, знать которых могла возводить свои родословные к временам первых Рюриковичей. Кроме того, неблагоприятные условия для живого бытования дружинного предания в традиционной форме создавало и широчайшее распространение книжной культуры, лишавшее власть потребности в устной передаче государственной истории. Об особенностях же восприятия устной славянской традиции в рамках латинской культуры западнославянских государств будет сказано далее.

Для русских летописей XVI — XVII вв. более характерно использование при пополнении информации о глубокой старине народных преданий либо былинного эпоса, то есть тех жанров фольклора, которые были зафиксированы в живом бытовании и фольклористами нового времени (упоминания богатырей Владимира I, ранние записи некоторых топонимических преданий, известных по позднейшим фольклорным записям). В свете этого нецелесообразно отделять анализ ранних фиксаций нередко тех же сюжетов в поздних летописях от записей ученых XIX — XX вв. В настоящей работе объектом рассмотрения являются те летописные памятники, которые могли использовать охарактеризованную выше «первичную» устную традицию (включая и ранние версии некоторых собственно народных преданий), то есть памятники XI — середины XV в.

Важной проблемой при исследовании исторических текстов средневековья является их «трафаретность». Естественно, что описание событий этнической истории (в случае с русской летописью) языком Библии и византийской литературы, с использованием стереотипных оборотов, в конечном счете — неоригинальность формы повествования не могла не ска-

заться в той или иной степени на сюжетной составляющей текста. Однако, как отмечается в современной литературе применительно к самой византийской историографии, «совпадение рассказов по форме с сюжетами античных историков не повлияло на достоверность изложения». Применительно к рассматриваемому здесь русскому материалу речь должна идти, конечно, не о достоверности, а о сюжетной адекватности первоисточнику (в том числе устному первоисточнику). Следует также отметить, что «трафаретность» в славяноязычной литературе резко снижалась за счет использования родного языка — в известном смысле за счет «перевода» самого «трафарета».

Формулируя и принимая изложенные общие методологические посылы, мы в то же время исходим из необходимости строгого эмпирического обоснования наших выводов. В связи с этим автор предпочел идти непосредственно от конкретных источников. Мы подвергнем отдельному рассмотрению каждый интересующий нас памятник с целью выявления путей отражения традиции именно в нем. Только это, на наш взгляд может стать основой для сколько-нибудь убедительных выводов общего характера. При этом, конечно, следует решить ряд источниковедческих, в том числе текстологических задач. Тем самым, мы выходим на уровень историко-культурных обобщений через источниковедение, через исследование конкретных источников.

При исследовании русских летописных текстов достаточно давно успешно применяется метод сплошного сопоставления текстов известных летописных памятников и установления на этой базе текстов несохранив-шихся общих протографов. При последовательном использовании эта методика, связанная в отечественной традиции с именем А. А. Шахматова, способна дать объективную картину ранних этапов русского летописания.

История изучения конкретных памятников будет освещена в соответствующих главах. Но здесь нужно дать краткий очерк историографии

общих вопросов, связанных с изучением славянских исторических трудов средневековья — в первую очередь, в связи с проблемой происхождения их данных о дописьменном периоде.

Количество общих работ, посвященных внутренней структуре, типологии древнеславянской культуры как таковой, сравнительно невелико. Следует выделить, прежде всего, труды виднейших отечественных филологов В. В. Иванова и В. Н. Топорова,21 источником для которых послужили в первую очередь явления языка. Категории древнеславянской культуры воссоздаются исследователями на основе их многообразного отражения (чаще всего через метафоры, образы, устойчивые языковые конструкции) в памятниках фольклора, литературы, собственно языка. Тем самым средствами семиотического подхода удостоверяется и сам факт такого отражения.

Значительное место уделил реконструкции различных аспектов древнерусской (и древнеславянской в целом) материальной и духовной культуры Б. А. Рыбаков.22 Будучи в целом приверженцем «истористского» подхода, исследователь развивал концепцию, согласно которой в разножанровых фольклорных сюжетах XIX — XX вв. отразилась не только мифологическая, но и устная историческая традиция, восходящая к временам праславянской древности. С другой стороны, фольклор и народное искусство становились для него источником и в реконструкции религиозно-мифологических воззрений.

Из отечественных работ по истории славянской культуры, связанных преимущественно с позднейшими этапами ее развития, следует выделить

"УХ

имеющие широкое значение труды А. М. Панченко. На обширном материале славянской словесности в его работах делаются важные выводы об общих закономерностях развития славянской литературы и культуры в целом. В частности, формулируются типологические особенности развития культурных процессов у православных южнославянских и восточносла-

вянских народов, сравнительно с народами, оказавшимися в поле воздействия средневековой латинской культуры. На еще более позднем материале XIX в. типологию русской культуры, в том числе с точки зрения взаимодействия народной и элитарной культуры, исследовал Б. Ф. Егоров.2

Опыт реконструкции исходного состояния славянской культуры на лингвистическом материале предпринимал также О. Н. Трубачев. Следу-ет отметить также исследования В. Я. Проппа и Б. Н. Путилова, посвященные, в том числе, месту фольклора в структуре культуры, а также и его взаимодействию с литературой. На материале древнерусской словесности проявление в письменной культуре элементов устной традиции исследова-

лось многократно, о чем еще пойдет речь.

Ввиду фрагментарности южнославянской средневековой исторической традиции результаты изучения ее отражены преимущественно в работах, посвященных отдельным памятникам или группам памятников. Комментированные сводные издания, наподобие известной работьі крупней-шего болгарского исследователя И. Дуйчева, в этой связи представляют особый интерес. Следует отметить сравнительно позднее (со второй половины XIX в.), в силу исторических причин, развитие исторической науки современного типа на Балканах. Общие очерки, посвященные болгарской и сербской литературам средневековья, в том числе историческим памят-

никам, содержатся в многотомных академических изданиях.

В России имеется давняя, восходящая еще к XVIII столетию, традиция изучения и использования отдельных памятников сначала сербохорватской, а затем и болгарской исторической литературы. М. Н. Тихомирову принадлежит не потерявшее научного значения издание и исследование «Именника болгарских князей». Отметим, что этому памятнику, чей анализ выходит за рамки нашего исследования, посвящена обширная отечественная и зарубежная историография. Из современных российских исследователей болгарскую «Апокрифическую летопись» привлекал в качестве

источника Г. Г. Литаврин. Над исследованием «Летописи попа Дукляни-на» работал Е. П. Наумов.

С неизбежностью и изучение происхождения ранних известий средневековых памятников сосредоточено на отдельных произведениях. При этом решается оно чаще всего в источниковедческом ключе, с точки установления достоверности свидетельств. Часто использование устных источников лишь констатируется, но не анализируется. Вместе с тем, при этом нередко делаются важные и действительно обоснованные выводы о жанровом характере используемых преданий, о тенденциях в отображении устной традиции и т. д. (например, в работе И. Иванова о богомильской литературе, где рассмотрена и «Апокрифическая летопись»).

На общем фоне резко выделяется фундаментальная монография Н. Банашевича, специально посвященная анализу преломления устной традиции в «Летописи попа Дуклянина».35 Акцентируя внимание на преимущественно, если не исключительно народном характере сохраненных «Летописью» устных преданий, Н. Банашевич, вместе с тем, создал довольно убедительную картину преломления устной традиции в конкретном письменном памятнике. Это, кстати, привело его и к важным источниковедческим выводам. Специально рассматривалась в науке эволюция сербской и хорватской устной исторической традиции, противоборство в ней разных идейных течений на материале преданий, зафиксированных Константином Багрянородным. Большое значение имела статья В. Бешевлиева об исто-рическом содержании «Апокрифической летописи». Тем не менее, комплексного исследования сведений южнославянской средневековой историографии о дописьменной эпохе, в сопоставлении с ближайшим образом родственной древнерусской традицией, до сей поры не предпринималось.

Историография древнерусского летописания берет свое начало в XVIII в. Основная заслуга исследователей того времени, среди которых особо следует выделить В. Н. Татищева и А. Л. Шлецера , в накоплении

и систематизации доступного в то время материала. В то же время нельзя не признать, что первые попытки воссоздания древних летописных текстов носили чаще всего компилятивный характер, и критическое отношение к сохранившимся летописным текстам только начинало складываться.

Окончательное оформление научно-критического, подхода к изучению древнерусского летописания связано с работой Н. М. Карамзина над текстом «Истории государства Российского».40 Карамзин поставил и в какой-то степени разрешил (для своего времени достаточно успешно) вопросы происхождения известных в начале XIX в. летописных текстов, их соотношения между собой и с несохранившимися первоисточниками-протографами. Основной ошибкой историографа в его подходе к летописям было проявляющееся довольно часто смешение списка и летописного памятника, что побуждало его при априорном доверии к древним «харатейным» спискам (таким, как Лаврентьевский) скептически относится к оригинальным известиями не только поздних летописей, но и позднейших списков древних памятников (например, Ипатьевская или Новгородская 1 (младшего извода) летописи), присутствие в которых древнего по происхождению текста не могло укрыться от непредубежденного исследователя). Эта ошибка была преодолена лишь позднейшими учеными, хотя ряд проистекших от нее необъективных суждений пережил свой первоисточник весьма надолго.

Помимо задачи реконструкции собственно истории сохранившихся летописных текстов, перед исследователями применительно к начальному летописанию неизменно вставала задача воссоздания его источников, которые, как было ясно с первых шагов источниковедческого изучения летописей, не ограничивались письменной информацией.

Исследователей XVIII в. вопросы происхождения ранних летописных известий, кажется, не очень занимали. Но уже Карамзину было ясно, что ранние известия «Повести временных лет» восходят к устным источ-

никам, что приводит к условности хронологии.41 Однако в целом в достоверности сведений раннеписьменных источников об истории дописьмен-ного периода отечественная наука прошлого века, в отличие от западноевропейских современников, не усомнилась. Это, должно быть, было связано с некоторым консерватизмом и официозностью русской историографии, благодаря этому во многом «проскочившей» фазу гиперкритицизма по отношению к древним фиксациям устных преданий.

По-настоящему они были подвергнуты сомнению лишь в ходе «нор-манистских» споров XX столетия. Впрочем, следует заметить, что Карамзин и многие ученые вслед за ним решительно отвергали достоверность позднейших добавлений (в летописях, помимо Повести временных лет), расценивая их как домыслы или, вполне в духе западной науки, как недостоверное преломление древних событий в устной традиции.

Итак, уже в XIX в. было вполне ясно, что основной объем оригинальной информации о древнейшем периоде в русском летописании восходит к устным источникам. Что касается периодически возникавшей идеи о непрерывной письменной летописной традиции уже с IX в., то она не нашла признания в науке.

А. А. Шахматов в своем труде по начальному русскому летописанию немало места уделил проблемам соотношения отразившихся в летописании устных традиций и исторической действительности. Он также поставил и достаточно удачно разрешил вопрос о жанровой принадлежности устных источников летописца. Наряду с данными, заимствованными из народных преданий, он выделил также блок сведений, восходивших к дружинной устной традиции. Последнюю он связывал с «родом Свенельда» (к которому причислял, в частности, древлянского князя Мала и воеводу До-брыню). Исследователям не удалось найти доказательств родства Свенельда с его «потомками», однако концептуально направление поиска жанрового определения источников летописи было определено верно.

Необходимо отметить, что в эпоху «норманистских» споров довольно часто проявлялась тенденция отделять сказание о происхождении Рюриковичей («норманнскую легенду») от устной «хроники» времен Игоря и Святослава не только в текстуальном отношении и по времени фиксации, что было вполне оправданно, но и в отношении жанровом, с чем сейчас сложно согласиться. Естественно при этом, что «норманнская легенда» и привлекала основное внимание специалистов, как у нас в стране, так и за рубежом.

Из зарубежных работ следует отметить труд датского исследователя А. Стендер-Петерсена «Варяжская сага как источник древнерусской летописи».43 Ученый обратил внимание на жанровую близость скандинавских саг и первоисточника русской летописи. В то же время принципиальная характеристика последнего как «варяжской саги» вызвала серьезные воз-

„44

ражения в отечественной науке, делавшей акцент на типологическом сходстве ранних форм исторического знания на Руси и в Скандинавии.

Важным итогом работы исследователей после Шахматова явилась привязка генеалогического сказания во многих работах уже не к какому-либо знатному придворному роду, а к самой династии Рюриковичей, оценка основного устного источника летописцев как официальной истории Руси дописьменного и раннеписьменного периодов. М. Н. Тихомиров говорил о двух сводах дружинных преданий, легших в основу летописного текста — «Сказании о русских князьях» и сказании о призвании варягов, зафиксированных соответственно в конце X и в первой половине XI в.45

Таким образом, нетрудно видеть, что изучение данной тематики происходило на фоне и в преимущественном контексте «норманистской» дискуссии. Вместе с тем, предания о предшествующем «призванию варягов» периоде славянской истории, отраженные в русском летописании, привлекались исследователями преимущественно в констатирующей форме, не подвергались подробному разбору. Из работ современных ученых

исключение представляли статьи В. В. Иванова и В. Н. Топорова, в которых анализировались содержащиеся в ранних славянских источниках антропонимы мифологического происхождения (имена «Кий», «Лыбедь» и др.).46 В работах Б. А. Рыбакова47 специально рассматривалось предание о Кие — в большей степени с точки зрения соответствия археологически устанавливаемым историческим фактам, чем с точки зрения эволюции предания от факта к письменной фиксации.

В последнее время в отечественной науке всесторонне анализируется как типологическое, так и возможное генетическое сходство древнерусской и германо-скандинавской устной исторической традиции, сопоставляются разные варианты отражения устной традиции в древней и средневековой литературе. Результаты этой работы нашли отражение в серии

сборников Института всеобщей истории АН СССР. Большой интерес представляет статья Е. А. Мельниковой, сопоставляющая отражение и преломление устной традиции на скандинавском («Сага об Инґлингах») и русском (Повесть временных лет) материале.49 Это направление сопоставлений представляется наиболее перспективным ввиду исторической близости германо-скандинавских и славянских племен, что должно было привести к типологически сходным явлениям в эволюции устной традиции. Известный же параллелизм общественно-политического и отчасти культурного развития Руси и Скандинавии позволяет выявить ряд общих тенденций. В то же время исследовательница совершенно справедливо обращает внимание на серьезные отличия русского памятника — среди них устранение следов языческой культуры и мифологии, рационализация попавшей в руки летописца устной традиции. В основе Повести временных лет, по мнению Е. А. Мельниковой, лежат устные предания разных типов — родовые, княжеско-дружинные, облеченные в поэтическую форму.50

В. Я. Петрухин51 исследует отражение библейских мотивов в древнейшем русском летописании, в частности их воздействие на оформление

относимых обычно к фольклору сюжетов Повести временных лет. В статье удачно демонстрируются целостность и логичность текста Повести в рассматриваемой части (нередко оспаривавшаяся в науке), даются конкретные примеры осмысления летописцем истории своего народа через призму библейской традиции, использования библейской лексики. Однако отнесение к ряду библейской образности универсального фольклорного мотива трех братьев-родоначальников вызывает определенные сомнения. Другая статья исследователя посвящена проблеме дохристианской генеалогиче-ской традиции. Ученого привлек один из аспектов этой обширной темы — именно достоверность теогонических и связанных с языческими богами генеалогических указаний в «Слове о полку Игореве». Представляется, что ограничение исследования одним источником, к тому же не историческим и не генеалогическим, и полное исключение из рассмотрения иного (не древнерусского) славянского материала здесь не слишком оправданы. Впрочем, скудость источниковой базы в данном случае очевидна, и не дает оснований для каких-либо однозначных выводов. Во всяком случае, скепсис при рассмотрении данного частного аспекта едва ли следует распространять на наличие генеалогической традиции у славян-язычников как таковое.

Исследование источников раннего летописания происходило в неразрывной связи с совершенствованием методов текстуального исследования летописей, установлением взаимосвязи сохранившихся летописных текстов. Во все времена это являлось магистральным направлением российского летописеведения.

Изучение летописных текстов, установление предыстории сохранившихся памятников продвинулось далеко уже в XIX — начале XX в. когда появился ряд значимых работ по истории русского летописания.53 Но, как справедливо отмечалось в позднейшей литературе,54 развитие летописеведения тормозилось несовершенством методики. Нельзя не заметить

еще, что попытки воссоздания несохранившихся как самостоятельные памятники «начальных» летописей древней Руси сохраняли пережитки компиляторного подхода.

Поворотное значение в деле изучения русского летописания принадлежало упомянутым выше трудам А. А. Шахматова. Будучи филологом и фольклористом, А. А. Шахматов активно использовал методы других дисциплин для работы над источниками по русской истории. Разработанная им методика анализа летописных текстов позволила воссоздать адекватную картину развития русского летописания, прежде всего истории его начальных этапов. Хотя позднее ряд исследователей, и подчас весьма справедливо, указывали на недостатки как отдельных положений схемы Шахматова, так и в целом его концепции начального русского летописания, сам метод Шахматова остается наиболее пригодным для реконструкции истории русского летописания до начала XVI в. включительно.

А. А. Шахматов не успел завершить построение единой схемы русского летописания времен Киевского государства и раздробленности. Эта задача была для своего времени решена обобщающим трудом М. Д. При-селкова.55 Он воссоздал на доступном в то время материале историю развития летописания Древней Руси в XI — XV вв. Схема Приселкова не потеряла своего научного значения по се день и наряду с базовыми выводами Шахматова лежит в основе построений большинства позднейших исследователей.

Важное значение имели труды Д. С. Лихачева56 и А. Н. Насонова,57 в которых сложившиеся представления о развитии русской летописания были во многом скорректированы. Ряд выдвинутых этих работах положений до сих пор остаются предметом научной дискуссии. Проблемам начального русского летописания уделили значительное внимание Б. А. Рыбаков,58 Л. В. Черепнин59 и М. Н. Тихомиров.60 Современные специалисты по истории летописания имеют возможность развивать и корректировать выно-

шенные в многочисленных и весьма плодотворных дискуссиях выводы ученых предшествующих поколений.

Итак, отечественными и зарубежными учеными накоплен огромный материал по разным аспектам рассматриваемой нами тематики. Сделаны важные выводы, касающиеся отдельных памятников или их этнических групп (например, древнерусских летописей). Однако существенным пробелом, на наш взгляд, является отсутствие монографического исследования, которое рассматривало бы древнеславянскую раннеисторическую традицию как целое, на материале хотя бы всей славяноязычной средневековой литературы.

Целью настоящего исследования является комплексный анализ происхождения, форм бытования, эволюции устной исторической традиции древних славян дописьменного периода и выявление особенностей восприятия этой традиции в письменной культуре средневековых славянских государств. В этом контексте решаются следующие задачи:

  1. Охарактеризовать сводимые нами в единый комплекс памятники славянских литератур в историко-культурном отношении, а также с точки зрения состояния их изученности.

  2. Выделить памятники, восходящие к устной традиции и по мере исследовательских возможностей определить характер этой традиции, пути ее эволюции от легшего в основу факта и легшей в основу мифологемы до письменной фиксации.

  3. Определить место рассматриваемой традиции в структуре славянской культуры дописьменной эпохи.

  4. Показать закономерности и особенности восприятия языческой по происхождению устной исторической традиции в христианской письменной культуре средневековья.

  5. Выявить идейно-религиозные, социально-культурные и социально-политические причины, влияющие на особенности этого восприятия.

6. Выявить на конкретных примерах специфику отражения мифологической и исторической «реальности» в памятниках, восходящих к устному эпосу и преданию.

Предметом настоящей работы является историческая традиция славян о дописьменной эпохе, отраженная в славянской средневековой литературе, ее место и роль в структуре славянской культуры.

В качестве объекта исследования избраны славянская культура на двух стадиях своего развития — древнеславянская культура дописьменной эпохи и письменная славянская культура XI — XV вв.

Рассмотрение конкретных памятников ограничивается рамками славянских литератур. За пределы рассмотрения выходят памятники, изначально написанные на латинском языке (а не переведенные на него позднее). Здесь имеются в виду, прежде всего, исторические сочинения, созданные в XI — XV вв. в западнославянских государствах — в Польше и Чехии. Не все из них, стоит отметить, создавались славянами. Отражение славянской устной традиции в латинских сочинениях имело свою специфику, заметную особенно остро в самых первых ее образцах — хрониках Козьмы Пражского и Анонима Галла. Этот тезис будет проиллюстрирован в диссертации на конкретных примерах. Здесь же отметим такой несомненный факт, как сложившиеся уже в VI — X вв. каноны латинской «этнической» историографии, ориентированной на сознательное подражание пространным римским «историям» и на введение своей истории не просто в контекст мировой (что было присуще всем славянским историческим трудам), но именно римской. Это приводило, например, к искусственным синхронизациям и удревнениям за счет сознательного «размножения» одноименных древних правителей, к созданию разного рода мифов о контактах с античным миром. Данное явление характерно, например, для польских хроник Винцентия Кадлубка63 и Богухвала,64 для датской — Саксона

т- 65

Грамматика, но совершенно нехарактерно ни для ранних славяноязыч-

ных исторических сочинений, ни для скандинавских «королевских саг». Очевидно, в естественной языковой среде следование привнесенным канонам (будь то латинским или византийским) в меньшей степени ощущалось как необходимая потребность. Несомненно, что и сами создатели славянской письменной традиции остро ощущали ее как противоположность иноязычной — это также влияло на ее специфику.

Лишь по отчасти сходным причинам мы не рассматриваем здесь и древнейший письменный памятник болгарского исторического знания — «Именник болгарских князей (ханов)». По типу отраженного в нем мышления он представляет для нас немалый интерес и поэтому не может не привлекаться в качестве сопоставительного материала. Но, хотя и сохранившийся в рамках славянской уже литературной традиции, на славянском языке, памятник этот не только был создан изначально на греческом, но и является памятником исторической традиции не славян, а оказавшегося теснейшим образом с ними связанного тюркоязычного народа — «прото-болгар».

С другой стороны, к рассмотрению привлекаются изначально славяноязычные памятники, сохраненные латинским переводом или переложением. Таких памятников всего два — «Книга Готская», легшая в основу так называемой «Летописи попа Дуклянина», и русская летопись, использовавшаяся польским историком Яном Длугошем. Особенно важна «Летопись попа Дуклянина» как единственный заслуживающий в этой связи подробного анализа памятник средневековой сербской (точнее, дуклян-ской) литературы. Естественно, что эти памятники в своей сохранившейся форме несут отпечаток и латинской литературной традиции, что в каждом конкретном случае будет проанализировано.

За пределами рассмотрения, с другой стороны, остается относящаяся к XIV в. «Чешская рифмованная хроника» Далимила66 — первое историческое сочинение на чешском языке. Тесная связь труда Далимила с народ-

ной, фольклорной традицией не вызывает сомнений. Вместе с тем, было нерационально рассматривать его «Хронику» в отрыве от предшествующих и синхронных памятников чешской (латиноязычной) исторической мысли. В конечном счете, в основе труда Далимила лежит «Хроника» Козьмы Пражского — хотя нельзя не отметить, что материалом славянских преданий Далимил оперирует гораздо свободнее, чем Козьма. Это, помимо прочего, подтверждает вывод о большом воздействии языкового лица памятника на характер восприятия им устной народной традиции.

За рамки специального рассмотрения выходят (хотя в процессе его привлекаются) данные нелетописных памятников русского происхождения

прежде всего, жанра светского («дружинного», «воинского») эпоса. Сам факт существования этого жанра имеет важное значение для темы нашего исследования. Однако памятников, непосредственно посвященных «дого-сударственному» периоду, в нем не сохранилось — о них можно лишь догадываться по историческим сочинениям. Функционирование сохранившегося из средневековых славянских литератур лишь в древнерусской жанра светского эпоса заслуживает отдельного большого исследования. Мы не анализируем также многочисленные русские летописные сочинения XVI

XVIII вв. Они явились итогом уже длительного развития летописной традиции. Их оригинальные сведения, заимствованные из фольклора, — след вторичного восприятия последнего. И речь в этом случае идет уже не об архаическом фольклоре эпохи раннего средневековья, а о фольклоре, длительное время сосуществующем с письменной культурой в рамках христианского социума.

Наконец, мы выводим за пределы рассмотрения обширную проблему фальсификаций древних памятников. В то же время не без сожаления следует отметить, что эта проблема (в связи с т. н. «Влесовой книгой» и другими подобными сочинениями) в последнее время приобрела не только уз-

ко научную, но и религиозно-политическую, и общекультурную актуаль-

ность.

Хронологические рамки исследуемых письменных памятников — XI — XV вв. Верхняя граница обоснована нами выше. Нижняя граница определяется временем создания древнейших сохранившихся исторических сочинений на славянских языках, описывающих события «догосударствен-ной» эпохи. Это болгарская «Апокрифическая летопись» и русский Начальный летописный свод.

Сложнее четко определить верхнюю хронологическую границу исследуемых сюжетов в рассматриваемых памятниках. Очевидно, что конкретным объектом нашего рассмотрения должны быть сведения о событиях, произошедших до возникновения средневековой государственности, до принятия христианства и до появления славянской письменности. Именно сведения об этой эпохе у славянских историков средневековья должны были основываться, за вычетом иностранных источников, исключительно на устной исторической традиции самих славянских племен. Заметим, что иностранные авторы, за единственным и неизвестным в славянском мире исключением Константина Багрянородного, не давали сколько-нибудь полной и последовательной картины истории древних славян.

Появление славянской письменности традиционно относится к IX в. (хотя ханы тюрко-славянской Болгарии использовали до того для официального летописания греческий язык). К IX же веку относится принятие христианства молодыми славянскими государствами — Моравией, Болгарией, Сербией, Хорватией, начало христианизации Руси. В сознании самого славянского общества дописьменный период воспринимался как равнозначный дохристианскому.

Об этом четко свидетельствуют слова аполога славянской письменности болгарского черноризца Храбра: «Прежде убо словене не имеху книгъ, ну чрьтами и резами чьтеху и гатааху, погани суще».68 «Черты и ре-

зы», что важно отметить, не являлись в глазах Храбра собственно алфавитом, передачей речи. Как «неустроенное» письмо он далее характеризует запись славянских слов греческим и латинским алфавитами. «Черты и ре-зы» при этом представляются Храбру еще более примитивной формой передачи информации, рисуночно-знаковым «протописьмом». Таковое известно в разных формах практически всем первобытным народам. Было бы скорее странно, если бы его не было у славян. Его существование само по себе не имеет отношения к проблеме так называемой «докириллической» письменности. В литературе высказывались мнения как о славянском, так и

Просмотров: 443 | Добавил: dforit | Рейтинг: 0.0/0
Всего комментариев: 0

Мини-чат

Для добавления необходима авторизация